Русская классическая поэзiя
Русская классическая поэзiя, какъ отраженiе православной души.
(Докладъ, прочитанный на духовно-просвѣтительской конференцiи въ присутствiи сонма бѣлгородскаго духовенства и преподавателей духовныхъ и свѣтскихъ школъ Бѣлгородской губернiи 4 октября 2016 года.)
I. Введенiе.
Въ наши дни, когда послѣ почти столѣтняго лихолѣтья русскiй народъ возвращается къ своимъ духовнымъ началамъ, ему требуется кропотливое и вдумчивое осмысленiе наслѣдiя своихъ предковъ и прежде всего наслѣдiя литературнаго. Все, что относится къ отечественной словесности, а именно изученiе родного языка, поэзiи и прозы, имѣетъ рѣшающее значенiе для духовнаго и нравственнаго развитiя человѣка, и особенно ребенка.
Русская литература XIX вѣка справедливо считается одной изъ высочайшихъ вершинъ мiровой литературы. Но главной особенностью, отличающей ее отъ литературы Запада того же перiода, является ея религiозная направленность, ея глубокая связь съ православной традицiей. «Вся наша литература XIX вѣка ранена христiанской темой, вся она ищетъ спасенiя, вся она ищетъ избавленiя отъ зла, страданiя, ужаса жизни для человѣческой личности, народа, человѣчества, мiра. Въ самыхъ значительныхъ своихъ творенiяхъ она проникнута религiозной мыслью», — писалъ великiй русскiй философъ Н.А. Бердяевъ.
Съ приходомъ совѣтской власти появилось множество свѣтскихъ произведенiй съ элементами антирелигiозной направленности, на которыхъ были воспитаны цѣлыя поколенiя совѣтскихъ людей. Однако старая дореволюцiонная литература не могла исчезнуть, вѣдь никакой народъ не можетъ жить безъ своихъ духовныхъ корней. Тѣмъ не менѣе, многiя произведенiя находились подъ запретомъ. Такiя какъ, напримѣръ, романъ «Бѣсы» Ѳ.М. Достоевскаго, или почти все творчество И.А. Бунина (до середины 50-хъ гг). А всѣ тѣ произведенiя, что были разрѣшены цензурой, трактовались какъ патрiотическiя, лирическiя, но не какъ религiозныя.
II. Поэзiя — путь къ Богу черезъ красоту.
Поэзiю неслучайно называютъ «музыкой слова». Она плѣняетъ насъ и красотой своей благозвучной, ласкающей ухо формы, и своимъ вдохновляющимъ содержанiемъ. Ея звуки уводятъ насъ отъ земной суеты и устремляютъ въ мiръ идеальной, небесной красоты. Благодаря поэзiи мы можемъ ярче и глубже чувствовать наше земное бытiе съ ея радостями и скорбями. Дѣйствуя возвышающимъ, облагораживающимъ образомъ на наше сердце, она роднитъ насъ съ мiромъ красоты, въ которомъ царствуютъ вѣчная правда и чистая любовь.
Самая высшая красота — это религiозное чувство. Когда поэзiя воплощаетъ это чувство, ея впечатлѣнiе неотразимо. Поэтому правъ былъ великiй русскiй поэтъ В.А. Жуковскiй, когда называлъ поэзiю — земной сестрой небесной религiи («религiи небесной сестра земная»).
Секулярное сознанiе и матерiалистический способъ познанiя мiра, зачастую по-прежнему утверждаемые среди нашего народа, приучили его думать о томъ, что поэзiя, какъ правило, выражаетъ наслажденiе жизнью, его полнотой и чувственной красотой, или же обличаетъ и бичуетъ несправедливость, власть и пороки человѣка. Дѣйствительно, поэты не отрѣшались отъ восхищенiя и преклоненiя передъ красотами земной жизни, но видѣли въ нихъ не суетную мишуру, а проявленiе благости и творчества Создателя. Они умѣли видѣть красоту добра и уродство зла и становились неутомимыми и самоотверженными искателями красоты въ поэзiи. Но красота мiра для поэтовъ была лишь ступенью къ созерцанiю другой, а именно духовной красоты. Вспомните знаменитыя строчки А.С. Пушкина изъ его стихотворенiя «Поэтъ и Толпа», где онъ пишетъ о поэтѣ — какъ о «Сынѣ Неба», который рожденъ
Не для житейскаго волненья,
Не для корысти, не для битвъ,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.
Только тѣ поэты, чье творчество связано съ созерцанiемъ и осмысленiемъ высшихъ истинъ, могутъ надѣяться на то, что ихъ слова, ихъ призывы не угаснутъ вмѣстѣ съ ихъ смертью, но будутъ жить въ сердцахъ слѣдующихъ поколенiй. Труденъ и тернистъ путь такихъ поэтовъ. Сколько злословiя, непризнанiя, интригъ и козней выпало на ихъ долю, но:
Велѣнiю Божiю, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя вѣнца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
(А.С. Пушкинъ «Я памятникъ себѣ воздвигъ нерукотворный…»)
Несмотря на множественныя различiя въ своихъ поэтическихъ стиляхъ и стремленiяхъ, многiе русскiе поэты похожи въ своей творческой направленности. Красота, ея ощущенiе, познанiе и выраженiе, всегда уноситъ человѣческую душу къ возвышенному, идеальному, къ небесному. Къ тому же всякая красота божественна по своему происхожденiю, поэтому, служа красотѣ, и, совершенствуя данный имъ свыше талантъ, наши поэты служили Господу, какъ это ярко выразилъ Левъ А. Мей:
Не вѣрю, Господи, что ты меня забылъ,
Не вѣрю, Господи, что ты меня отринулъ:
Я твой талантъ въ душѣ лукаво не зарылъ,
И хищный тать его изъ нѣдръ моихъ не вынулъ.
Среди великихъ русскихъ поэтовъ были такiе, которые лишь въ концѣ своей жизни пришли къ Богу. Я.П. Полонскiй, авторъ стиховъ къ извѣстному романсу «Мой костеръ въ туманѣ свѣтитъ…», написалъ на закатѣ своихъ дней вотъ эти строчки:
Жизнь безъ Христа — случайный сонъ,
Блаженъ, кому дано два слуха —
Кто и церковный слышитъ звонъ,
И слышитъ вѣщiй голосъ Духа.
Вчитываясь въ русскую классику, всегда поражаешься обилiемъ въ ней религiозныхъ мотивовъ и сюжетовъ. И это дѣйствительно такъ. Русскiе поэты, отъ всенародно извѣстныхъ до самыхъ скромныхъ и теперь почти забытыхъ, отъ состоятельныхъ въ своемъ матерiальномъ положенiи, какъ А.А. Фетъ или Великiй Князь Константинъ Константиновичъ Романовъ (К.Р.), до прожившихъ свою жизнь въ нуждѣ, какъ С.Я. Надсонъ или К.М. Фофановъ, посвятили религiознымъ темамъ множество своихъ произведенiй. Стремленiе къ Богу, познанiе духовнаго мiра и божественныхъ устоевъ мiрозданiя — характерныя черты русской поэзiи. Ниже мною будутъ разсмотрены произведенiя наиболѣе извѣстныхъ русскихъ поэтовъ съ цѣлью показать, какую роль религiя и духовность занимаютъ мѣсто въ ихъ произведенiяхъ.
III. Александръ Сергѣевичъ Пушкинъ (1799–1837).
Критическая литература, посвященная А.С. Пушкину, всегда обходила тему религiозности въ его творчествѣ и любыми путями дѣлала акцентъ на его революцiонности и рацiональномъ началѣ въ его произведенiяхъ. Помимо этого въ досужихъ разсужденiяхъ обывателей зачастую приводился примѣръ из его ранняго творчества — «Гаврiилiады», поэмы, наполненной чувственными сентенцiями и скрытой антицерковной направленностью. Отъ этой поэмы онъ впослѣдствiи отрекся. Дѣйствительно, воспитанный въ православномъ духѣ, еще въ юношескомъ возрастѣ поэтъ отошелъ отъ традицiонной церковности, однако никогда окончательно не порывалъ съ Церковью и въ своихъ произведенiяхъ многократно обращался къ религiозной темѣ. Духовный путь Пушкина можно опредѣлить какъ путь отъ чистой вѣры черезъ юношеское безвѣрiе къ осмысленной религiозности зрѣлаго периода. Помимо этого, художественный талантъ великаго русскаго поэта заключается именно въ томъ, что Пушкинъ умѣлъ показать свойства человечѣской души не какъ стороннiй наблюдатель, а какъ литераторъ, пытавшiйся описать своихъ героевъ изнутри, раскрывая ихъ внутреннiй мiръ и переживая ихъ поступки и движенiя души отъ ихъ собственнаго лица. Въ этомъ его отличiе отъ представителей европейской поэзiи (Шиллера, Байрона и другихъ), не менѣе великихъ, но показывавшихъ человѣка, охваченнаго и подавленнаго земными страстями. Герои Пушкина тоже подвержены страстямъ, но борются съ ними и испытываютъ муки совѣсти, и поэтому вызываютъ состраданiе. Таковы и его Скупой рыцарь, и Борисъ Годуновъ, и Евгенiй Онѣгинъ.
Ах! чувствую: ничто не можетъ насъ
Среди мiрскихъ печалей успокоить;
Ничто, ничто… едина развѣ совѣсть.
Такъ, здравая, она восторжествуетъ
Надъ злобою, надъ темной клеветою…
Но если въ ней единое пятно,
Единое случайно завелося,
Тогда – бѣда! Какъ язвой моровой
Душа сгоритъ, нальется сердце ядомъ,
Какъ молоткомъ стучитъ въ ушахъ упрекъ,
И все тошнитъ, и голова кружится,
И мальчики кровавые въ глазахъ…
И радъ бѣжать, да нѣкуда… ужасно!
Да, жалокъ тотъ, въ комъ совѣсть нечиста.
(«Борисъ Годуновъ»)
На протяженiи всей своей короткой жизни Пушкинъ всегда стремился къ познанiю правды жизни, стремился къ духовному совершенству и часто очень горько оплакивалъ свои паденiя. Его юношеское стихотворенiе «Безвѣрiе», написанное имъ въ 1817 году, свидѣтельствуетъ о его внутреннемъ одиночествѣ и утратѣ живой связи съ Богомъ, чувствѣ богооставленности, которое переживаютъ въ своей жизни и многiе изъ насъ.
Во храмъ ли Вышняго съ толпой онъ молча входитъ,
Тамъ умножаетъ лишь тоску души своей.
При пышномъ торжествѣ старинныхъ алтарей,
При гласѣ пастыря, при сладкомъ хоровъ пѣньѣ,
Тревожится его безвѣрiя мученье.
Онъ Бога тайнаго нигдѣ, нигдѣ не зритъ,
Съ померкшею душой святынѣ предстоитъ.
Однако уже въ 1826 году въ мiровоззрѣнiи поэта наступаетъ переломъ, и онъ пишетъ одно изъ своихъ величайшихъ стихотворенiй «Пророкъ», навѣянномъ образами изъ 6-й главы книги Пророка Исайи.
Духовной жаждою томимъ,
Въ пустынѣ мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафимъ
На перепутьѣ мнѣ явился.
Перстами легкими какъ сонъ
Моихъ зѣницъ коснулся онъ.
Отверзлись вѣщiя зѣницы,
Какъ у испуганной орлицы.
Моихъ ушей коснулся онъ, —
И ихъ наполнилъ шумъ и звонъ:
И внялъ я неба содроганье,
И горнiй ангеловъ полетъ,
И гадъ морскихъ подводный ходъ,
И дольней лозы прозябанье.
И онъ къ устамъ моимъ приникъ,
И вырвалъ грѣшный мой языкъ,
И празднословный, и лукавый,
И жало мудрое змѣи
Въ уста замершiя мои
Вложилъ десницею кровавой.
И онъ мнѣ грудь разсекъ мечомъ,
И сердце трепетное вынулъ
И угль, пылающiй огнемъ,
Во грудь отверстую водвинулъ.
Какъ трупъ въ пустынѣ я лежалъ,
И Бога гласъ ко мнѣ воззвалъ:
«Возстань, пророкъ, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголомъ жги сердца людей».
По поводу этого стихотворенiя очень точно выразился извѣстный русскiй философъ и богословъ, протоiерей отецъ Сергiй Булгаковъ: «Если бы мы не имѣли всѣхъ другихъ сочиненiй Пушкина, но передъ нами сверкала бы вѣчными снѣгами лишь эта одна вершина, мы совершенно ясно могли бы увидѣть не только величiе его поэтическаго дара, но и всю высоту его призванiя». Острое чувство божественнаго призванiя, отраженное въ «Пророкѣ», такъ рѣзко контрастировало съ суетой свѣтской жизни, которую велъ Пушкинъ въ силу своего положенiя и которой онъ тяготился. Въ связи съ этимъ стоитъ вспомнить его стихотворную переписку съ митрополитомъ Московскимъ Филаретомъ. Въ день своего 29-лѣтия Пушкинъ пишетъ вотъ эти строки:
Даръ напрасный, даръ случайный,
Жизнь, зачѣмъ ты мнѣ дана,
Иль зачѣмъ судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Изъ ничтожества воззвалъ,
Душу мнѣ наполнилъ страстью,
Ум сомненьемъ взволновалъ?..
И томитъ меня тоскою
Однозвучной жизни шумъ.
И вотъ на это воплощенное въ стихахъ унынiе поэтъ получаетъ отвѣтъ митрополита Филарета:
Не напрасно, не случайно
Жизнь отъ Бога мнѣ дана,
Не безъ воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Самъ я своенравной властью
Зло изъ темныхъ безднъ воззвалъ,
Самъ наполнилъ душу страстью,
Умъ сомненьемъ взволновалъ.
Вспомнись мнѣ, забвенный мною!
Просiяй сквозь сумракъ думъ —
И созиждется Тобою
Сердце чисто, свѣтелъ умъ!
Пушкинъ всегда оставался не только православнымъ христiаниномъ, но и глубоко русскимъ человѣкомъ, любимой молитвой котораго была молитва св. Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего», повторяемая въ храмѣ во время Великаго Поста съ многочисленными земными поклонами:
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтобъ сердцемъ возлегать во области заочны,
Чтобъ укрѣплять его средь дольнихъ бурь и битвъ,
Сложили множество божественныхъ молитвъ;
Но ни одна изъ нихъ меня не умиляетъ,
Какъ та, которую священникъ повторяетъ
Во дни печальные Великаго Поста;
Всѣхъ чаще мнѣ она приходитъ на уста
И падшаго крѣпитъ невѣдомою силой:
Владыко дней моихъ! духъ праздности унылой,
Любоначалiя, змѣи сокрытой сей,
И празднословiя не дай душѣ моей —
Но дай мнѣ зрѣть мои, о Боже, прегрѣшенья,
Да братъ мой отъ меня не приметъ осужденья,
И духъ смиренiя, терпенiя, любви
И цѣломудрiя мнѣ въ сердцѣ оживи.
Жизнь Пушкина была наполнена не только страстями, но и борьбой съ ними. Объятый страстью ревности, онъ вынужденъ былъ вызвать на дуэль Дантеса, результатомъ котораго могло бы стать убiйство — смертный грѣхъ. Но будучи смертельно раненнымъ въ поединкѣ, на смертномъ одрѣ Пушкинъ возродился духовно и умеръ, какъ настоящiй христiанинъ, причастившiйся Святыхъ Христовыхъ Тайнъ. Когда его лицейскiй товарищъ и секундантъ на дуэли, К.К. Данзасъ пожелалъ узнать, въ какихъ чувствахъ къ Дантесу онъ умираетъ и не поручитъ ли отмстить убийцѣ, то Пушкинъ отвѣчалъ: «Требую, чтобы ты не мстилъ за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христiаниномъ».
IV. Михаилъ Юрьевичъ Лермонтовъ (1814–1841).
Великiй русскiй поэтъ Михаилъ Юрьевичъ Лермонтовъ, оказавшiй невѣроятно мощное влиянiе на всю русскую поэзiю и надѣленный даромъ предвидѣнiя, какъ и Пушкинъ, хорошо зналъ Священное Писанiе. Его поэзiя наполнена переработанными библейскими сюжетами, и многiе эпиграфы взяты изъ Библiи. Ему, такъ же какъ и Пушкину, присуще религiозное восприятiе красоты природы:
Когда волнуется желтѣющая нива,
И свѣжiй лѣсъ шумитъ при звукѣ вѣтерка,
И прячется въ саду малиновая слива
Подъ тѣнью сладостной зеленаго листка...
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челѣ, —
И счастье я могу постигнуть на землѣ,
И въ небесахъ я вижу Бога...
Въ поэтическомъ наслѣдiи Лермонтова есть нѣсколько стихотворенiй подъ названиемъ «Молитва». Вотъ одно изъ нихъ:
Въ минуту жизни трудную
Тѣснится ль въ сердцѣ грусть:
Одну молитву чудную Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
Въ созвучьѣ словъ живыхъ,
И дышитъ непонятная,
Святая прелесть въ нихъ.
Съ души какъ бремя скатится,
Сомненье далеко —
И вѣрится, и плачется,
И такъ легко, легко...
Конечно, среди произведенiй Лермонтова была и поэма «Демонъ», тему которого онъ унаслѣдовалъ отъ Пушкина. Эта тема будетъ волновать представителей русскаго художественнаго олимпа вплоть до А.А. Блока и М.В. Врубеля. Демонъ — это соблазнитель и обманщикъ, это гордое, страстное и одинокое существо, одержимое протестомъ противъ Бога и добра. Но въ поэмѣ Лермонтова добро побѣждаетъ, Ангелъ Божiй въ концѣ концовъ возноситъ душу соблазненной демономъ женщины на небо, а демонъ вновь остается въ гордомъ одиночествѣ. По сути, Лермонтовъ въ своей поэмѣ поднимаетъ извѣчную нравственную проблему соотношенiя между добромъ и зломъ, Богомъ и дiаволомъ, Ангеломъ и демономъ. При чтенiи поэмы можетъ показаться, что симпатiи автора на сторонѣ демона, но нравственный итогъ произведенiя не оставляетъ сомненiй въ томъ, что авторъ вѣритъ въ конечную побѣду правды Божiей надъ демоническимъ соблазномъ.
Лермонтовъ погибъ на дуэли, не доживъ до 27 лѣтъ. И несмотря на такой короткiй отпущенный ему земной срокъ, недостаточный для формированiя въ немъ зрѣлой религiозности, ему удалось стать великимъ русскимъ поэтомъ, творчество котораго наполнено нравственными уроками и глубокими духовными прозрѣнiями. За 93 года до кровавой революцiонной смуты, поэтъ пишетъ эти провидческiя строки:
Настанетъ годъ, Россiи черный годъ,
Когда царей корона упадетъ;
Забудетъ чернь къ нимъ прежнюю любовь,
И пища многихъ будетъ смерть и кровь;
Когда дѣтей, когда невинныхъ женъ
Низвергнутый не защититъ законъ;
Когда чума отъ смрадныхъ, мертвыхъ телъ
Начнетъ бродить среди печальныхъ селъ,
Чтобы платкомъ изъ хижинъ вызывать,
И станетъ гладъ сей бѣдный край терзать…
V. Ѳедоръ Ивановичъ Тютчевъ (1803–1873).
О Ѳедорѣ Ивановичѣ Тютчевѣ извѣстный религiозный мыслитель и богословъ протоiерей Георгiй Флоровскiй писалъ: «Поэтическiй генiй Тютчева столь же великъ, сколь и самобытенъ. Онъ сочеталъ исключительно тонкое и проникновенное эстетическое и философское видѣнiе съ непревзойденной легкостью и свободой русскаго поэтическаго языка».
Весьма любопытна его бiографiя, изъ которой я приведу лишь основныя ея вѣхи. Будущiй великiй русскiй поэтъ родился въ 1803 году и выросъ въ родовой усадьбѣ Овстугъ Брянскаго уѣзда Орловской губернiи. Писатель Б.К.Зайцевъ рисуетъ дѣтство поэта безоблачнымъ и счастливымъ: «Ея начало озарено почти волшебно; роскошный домъ имѣнiя Овстугъ... Изящный, ласковый мальчикъ, очень одаренный, баловень матери. Въ домѣ смѣсь духа православнаго съ французскими влiянiями. – Такъ и всегда было въ барствѣ русскомъ. Говорили въ семьѣ по-французски, а у себя въ комнатѣ Екатерина Львовна, мать поэта (урожденная графиня Толстая), читала церковнославянскiе часословы, молитвенники, псалтыри. Въ 1821 году Ѳедоръ Тютчевъ оканчиваетъ словесное отдѣленiе Московскаго университета и поступаетъ на службу въ Государственную Коллегiю Иностранныхъ Дѣлъ. Въ восемнадцатилѣтнемъ возрастѣ юноша отбываетъ за границу, въ Баварiю, въ качествѣ сотрудника Россiйской дипломатической миссiи. Болѣе двадцати лѣтъ прожилъ онъ на чужбинѣ, лишь время отъ времени посѣщая Родину. Въ 1839 году дипломатическая дѣятельность Тютчева внезапно прервалась, но въ Россiю онъ возвратился только въ 1844 году, будучи уже сорокалѣтнимъ человѣкомъ.
Въ эти годы, проведенные за предѣлами Отчизны, умѣстилась цѣлая жизнь – женитьба на иностранной подданной Элеонорѣ Петерсонъ и рожденiе трехъ прекрасныхъ дочерей, смерть супруги; второй бракъ съ Эрнестиной Дернбергъ, рожденiе дочери и сына, любовныя интриги и переживанiя, встрѣча въ 1843 году съ начальникомъ III отдѣленiя Собственной Его Императорскаго Величества канцелярiи графомъ А.Х. Бенкендорфомъ. Итогомъ этой встрѣчи стала поддержка Государемъ Императоромъ Николаемъ I всѣхъ начинанiй Тютчева по созданiю благоприятнаго облика Россiи въ Европѣ. Дипломату были позволены даже самостоятельныя выступленiя въ печати по политическимъ проблемамъ взаимоотношенiй между Европой и Россiей. По прибытiи въ Санктъ-Петербургъ Тютчевъ возвращается въ Министерство Иностранныхъ Дѣлъ и съ 1848 года занимаетъ должность старшаго цензора, а еще черезъ 10 лѣтъ – 17 апрѣля 1858 года – назначается председателемъ Комитета Иностранной Цензуры. На этомъ посту Ѳедоръ Ивановичъ прослужитъ 15 лѣтъ, вплоть до своей кончины. Болѣе чѣмъ удавшаяся карьера, успѣхи въ свѣтской жизни (высшее общество восхищается остроумiемъ поэта и его краснорѣчiемъ, умиляется его простотой), кажется, не приносятъ душѣ поэта умиротворенiя и покоя.
И.С. Аксаковъ писалъ о немъ: «...томился онъ внутреннимъ раздвоенiемъ и душевными муками. Умъ сильный и твердый – при слабодушiи, при безсилiи воли, доходившемъ до немощи; умъ зоркiй и трезвый – при чувствительности нервовъ самой тонкой, почти женской, – при раздражительности, воспламенимости, однимъ словомъ, при творческомъ процессѣ души поэта, со всеми ея мгновенно вспыхивающими призраками и самообманомъ; умъ дѣятельный, не знающiй ни отдыха, ни истомы – при совершенной неспособности къ дѣйствiю, при усвоенныхъ съ дѣтства привычкахъ лени, при необоримомъ отвращенiи къ внешняму труду, къ какому бы то ни было принужденiю; умъ постоянно голодный, пытливый, серьезный, сосредоточенно проникающiй во всѣ вопросы исторiи, философiи, знанiя; душа, ненасытно жаждущая наслажденiй, волненiй, разсеянiй, страстно отдававшаяся впечатлѣниямъ текущаго дня...»
Да и вся бiографiя Тютчева, если присмотрѣться, поражаетъ какой-то раздвоенностью: въ служебной жизни, да и дома (обѣ жены по происхожденiю – нѣмки) практически не произносившiй ни одного русскаго слова; «этотъ почти иностранецъ, едва ли когда говорившiй иначе какъ по-французски», въ поэзiи онъ «словно дышалъ и не могъ надышаться русскимъ языкомъ» (Аксаковъ удивлялся: «Какимъ же непостижимымъ откровенiемъ внутренняго духа далась ему та чистая, русская, сладкозвучная, мѣрная рѣчь, которою мы наслаждаемся въ его поэзiи? Какимъ образомъ тамъ, въ иноземной средѣ, могъ создаться въ немъ русскiй поэтъ – одно из лучшихъ украшенiй русской словесности?.. Для этого нужна была такая самобытность духовной природы, какой нельзя не дивиться». Будучи лично знакомымъ и даже дружившiй съ Генрихомъ Гейне, Тютчевъ какъ старшiй цензоръ при Министерствѣ Иностранныхъ Дѣлъ тѣмъ не менѣе нещадно «рѣзалъ» его стихи. Политика, составлявшая всю внешнюю жизнь Тютчева, въ его стихахъ если и появляется, то вяло и неуклюже.
Бiографiя Тютчева поражаетъ раздвоенностью, которую Ѳедоръ Ивановичъ перенесъ и въ свои стихи:
О, вѣщая душа моя!
О, сердце, полное тревоги,
О, какъ ты бьешься на порогѣ
Какъ бы двойного бытiя!..
Не случайно Тютчевъ, поэтически переживая раздвоенность своей внутренней жизни, съ поразительной чуткостью умѣлъ изобразить самые зыбкiя, переходныя, неуловимыя состоянiя природы.
Какъ неожиданно и ярко
На влажной неба синевѣ
Воздушная воздвиглась арка
Въ своемъ минутномъ торжествѣ!
Одинъ конецъ въ лѣса вонзила,
Другимъ за облака ушла –
Она полнеба обхватила
И въ высотѣ изнемогла.
О, въ этомъ радужномъ виденьѣ
Какая нѣга для очей!
Оно дано намъ на мгновенье,
Лови его – лови скорей!
Смотри – оно ужъ поблѣднѣло,
Еще минута, двѣ – и что жъ?
Ушло, какъ то уйдетъ всецѣло,
Чѣмъ ты и дышишь и живешь.
По мѣткому наблюденiю М.М.Дунаева, доктора богословiя, автора большого труда «Православiе и русская литература», «не природа сама по себѣ тутъ передъ нами, а лишь отраженiе въ ней душевныхъ движенiй». Радуга, смѣна временъ года, лунная дымка – все подъ перомъ Тютчева становится метафорой тѣхъ переживанiй, которыя роятся въ душѣ человѣка, метафорой самой перемѣнчивой жизни.
Какъ дымный столпъ свѣтлѣетъ въ вышинѣ! –
Какъ тѣнь внизу скользитъ неуловима!..
«Вотъ наша жизнь, – промолвила ты мнѣ, –
Не свѣтлый дымъ, блестящiй при лунѣ,
А эта тѣнь, бѣгущая отъ дыма...»
Природа для Тютчева – именно творенье, созданье, покрытое постоянной заботой Творца:
Онъ милосердный, всемогущiй,
Онъ, грѣющiй Своимъ лучомъ
И пышный цвѣтъ на воздухѣ цвѣтущiй,
И чистый перлъ на днѣ морскомъ.
(«Когда на то нѣтъ Божьего согласья…», 1865)
Ѳедоръ Ивановичъ для того-то такъ глубоко и вглядывается въ творенiе, чтобы показать неопровержимость бытiя Творца.
Пожалуй, самое актуальное для нашихъ дней – стихотворенiе Ѳедора Ивановича Тютчева, «Нашъ Вѣкъ», написанное имъ въ 1851 году. Индивидуализмъ, доведенный до предѣла, приведшiй къ утратѣ вѣры – вотъ причина бѣдъ и страданiй какъ личности, такъ и всего мiра. Въ Комъ искать спасенiя – Тютчевъ зналъ:
Не плоть, а духъ растлился въ наши дни,
И человѣкъ отчаянно тоскуетъ...
Онъ къ свѣту рвется изъ ночной тени
И, свѣтъ обретши, ропщетъ и бунтуетъ.
Безвѣрiемъ палимъ и изсушенъ,
Невыносимое онъ днесь выноситъ...
И сознаетъ свою погибель онъ,
И жаждетъ вѣры – но о ней не проситъ...
Не скажетъ ввѣкъ, съ молитвой и слезой,
Какъ ни скорбитъ передъ замкнутой дверью:
«Впусти меня! – Я вѣрю, Боже мой!
Приди на помощь моему невѣрью!..»
Ѳедоръ Ивановичъ Тютчевъ не былъ безупречнымъ семьяниномъ, грѣховныя страсти часто порабощали его, но было и осознанiе своего недостоинства, и глубокое смиренiе грѣшника передъ Милосерднымъ Судiей. Эти строки поэтъ написалъ за годъ до своей смерти:
Чертогъ Твой, Спаситель, я вижу украшенъ,
Но одѣждъ не имѣю, да вниду въ него. (1872)
Эта поэтическая реплика на извѣстный текстъ одного изъ пѣснопенiй страстной седмицы роднитъ внутреннее самоощущенiе Тютчева съ тѣмъ, что видимъ мы у другихъ русскихъ поэтовъ "Чертогъ Твой вижу, Спасе мой..." князя Вяземскаго, и пушкинское "Напрасно я бѣгу къ сiонскимъ высотамъ...".
Аксаковъ же даетъ такое объясненiе этому свойству личности Тютчева: "Самая способность Тютчева отвлекаться отъ себя и забывать свою личность объясняется тѣмъ, что въ основѣ его духа жило искреннее смиренiе. Преклоняясь умомъ передъ высшими истинами Вѣры, онъ возводилъ смиренiе на степень философско-нравственнаго принципа. Поклоненiе человѣческому «я» было вообще, по его мненiю, тѣмъ лживымъ началомъ, которое легло въ основанiе историческаго развитiя современныхъ обществъ на Западѣ"
Есть и въ моемъ страдальческомъ застоѣ
Часы и дни ужаснее другихъ...
Ихъ тяжкiй гнетъ, ихъ бремя роковое
Не выскажетъ, не выдержитъ мой стихъ.
Вдругъ все замретъ. Слезамъ и умиленью
Нѣтъ доступа, все пусто и темно,
Минувшее не вѣетъ легкой тѣнью,
А подъ землей, какъ трупъ, лежитъ оно.
Ахъ, и надъ нимъ въ дѣйствительности ясной,
Но безъ любви, безъ солнечныхъ лучей,
Такой же мiръ бездушный и безстрастный,
Не знающiй, не помнящiй о ней.
И я одинъ, съ моей тупой тоскою,
Хочу сознать себя и не могу –
Разбитый челнъ, заброшенный волною
На безымянномъ дикомъ берегу.
О Господи, дай жгучаго страданья
И мертвенность души моей разсѣй:
Ты взялъ ее, но муку вспоминанья,
Живую муку мнѣ оставь по ней, –
По ней, по ней, свой подвигъ совершившей
Весь до конца въ отчаянной борьбѣ,
Такъ пламенно, такъ горячо любившей
Наперекоръ и людямъ и судьбѣ, –
По ней, по ней, судьбы не одолѣвшей,
Но и себя не давшей побѣдить,
По ней, по ней, такъ до конца умѣвшей
Страдать, молиться, вѣрить и любить.
VI. Семенъ Яковлевичъ Надсонъ (1862–1887).
Нынѣ почти забытый, а нѣкогда знаменитый на всю Россiю, поэтъ Семенъ Яковлевичъ Надсонъ, кумиръ молодежи конца XIX вѣка прожилъ очень короткую земную (24 года) и такую же короткую (всего 8 лѣтъ!) поэтическую жизнь. Въ 1885 году на деньги, собранныя друзьями-поэтами, вышелъ первый и единственный прижизненный сборникъ стихотворенiй С.Я. Надсона, принесшiй ему всероссiйскую славу. Не случайно эта книга издавалась до революцiи 29 разъ (29 изданiй – за 32 года!). Русскiе композиторы высоко цѣнили поэтическiй даръ Надсона. Его стихи невѣроятно музыкальны, до идеальности точны риѳмически и ритмически. Неслучайно свыше 100 стихотворенiй поэта было положено на музыку. Отецъ будущаго поэта умеръ, когда С.Я.Надсону не исполнилось и двухъ лѣтъ. Мать содержала сына и младшую дочь своими трудами, работая экономкой и домашней учительницей. Она повторно вышла замужъ, но вскорѣ отчимъ Надсона въ припадкѣ умопомешательства покончилъ съ собой, и семья оказалась практически безъ средствъ къ существованiю. Мать поэта умерла отъ чахотки весной 1873 года, оставивъ на попеченiе своихъ братьевъ сына и дочь, выросшихъ въ разныхъ семьяхъ. Психологически трудно жилось будущему поэту въ семьѣ дяди. Дѣло въ томъ, что отецъ С.Я. Надсона былъ православнымъ, но происходилъ изъ еврейской семьи, и это давало поводъ роднымъ Семена обижать сироту. Напримѣръ, поэтъ вспоминалъ: «Когда во мнѣ, ребенкѣ, страдало оскорбленное чувство справедливости, и я, одинъ, беззащитный, въ чужой семьѣ, горько и безпомощно плакалъ, мнѣ говорили – «опять начинается жидовская комедiя», съ нечеловѣческой жестокостью оскорбляя во мнѣ память отца». Впослѣдствiи Надсонъ напишетъ въ автобiографiи: «Исторiя моего дѣтства – исторiя грустная и темная», а въ стихотворенiи «Мать» признается:
Я росъ одиноко..., я росъ позабытымъ
Пугливымъ ребенкомъ – угрюмый, больной,
Съ умомъ, не по-дѣтски печально развитымъ,
И съ чуткой, болезненно-чуткой душой...
Послѣ окончанiя гимназiи Надсонъ поступилъ въ Павловское военное училище, и нѣсколько лѣтъ послѣ его окончанiя служилъ въ армiи. Вскорѣ онъ оставилъ военную службу не только изъ-за серьезной болезни легкихъ, но также изъ-за желанiя посвятить себя литературному труду. Послѣднiе годы жизни Надсонъ, превозмогая тяжелую болезнь, занимался писательствомъ. Скончался онъ въ 24-лѣтнемъ возрастѣ и былъ похороненъ въ Петербургѣ, на Волковомъ кладбищѣ. Жизнь Надсона нашла отраженiе въ его исповѣдальныхъ и въ значительной степени автобiографическихъ стихахъ: трудное сиротское дѣтство, тяжелая болезнь, свѣтлая недолгая любовь къ рано умершей девушкѣ Н.М. Дешевовой, сестрѣ товарища по гимназiи...Личность С.Я.Надсона часто вызывала ощущение какой-то загадочности и творческой необычности. Объ этомъ однажды написалъ поэтъ О.Э. Мандельштамъ: «Вглядываясь въ лицо вѣчнаго юноши – Надсона, я изумляюсь одновременно настоящей огненностью этихъ чертъ и совершенной ихъ невыразительностью, почти деревянной простотой. Не смѣйтесь надъ надсоновщиной – это загадка русской культуры и въ сущности непонятый ея звукъ, потому что мы-то не понимаемъ и не слышимъ, какъ понимали и слышали они. Кто онъ такой – этотъ деревянный монахъ съ невыразительными чертами вѣчнаго юноши, этотъ вдохновенный истуканъ учащейся молодежи, этотъ пророкъ гимназическихъ вечеровъ?»
Православная Вѣра помогала поэту выстоять въ многочисленныхъ жизненныхъ передрягахъ. Мысль о Господѣ согрѣвала поэта даже въ минуты крайняго отчаянiя: «Я нашелъ было слабый путеводный огонекъ свѣта, и вотъ онъ гаснетъ опять, онъ подавленъ и окруженъ безпощадной, непроглядной сѣрой мглой. Но я не поддамся: я своимъ девизомъ поставилъ – идти къ свѣту и другихъ вести къ нему. Все равно, пусть ноетъ, болитъ сердце, пусть разбиваются и рухнутъ личныя надежды, личныя мечты... впередъ, безъ устали, безъ отдыха, къ свѣту, къ свѣту!»
Я не Тому молюсь, кого едва дерзаетъ
Назвать душа моя, смущаясь и дивясь,
И передъ Кемъ мой умъ безсильно замолкаетъ,
Въ безумной гордости постичь Его стремясь;
Я не Тому молюсь, предъ Чьими алтарями
Народъ, простертый ницъ, въ смиренiи лежитъ,
И льется ѳимiамъ душистыми волнами,
И зыблются огни, и пѣнiе звучитъ;
Я не Тому молюсь, Кто окруженъ толпами
Священнымъ трепетомъ исполненныхъ духовъ
И Чей незримый тронъ за яркими звѣздами
Царитъ надъ безднами разбросанных мiровъ, –
Нѣтъ, передъ Нимъ я нѣмъ!..
Глубокое сознанье моей ничтожности смыкаетъ мнѣ уста, –
Меня влечетъ къ себѣ иное обаянье -
Не власти царственной, но пытки и креста.
Мой Богъ - Богъ страждущихъ, Богъ, обагренный кровью,
Богъ-человѣкъ и братъ съ небесною душой, –
И предъ страданiемъ и чистою любовью
Склоняюсь я съ моей горячею мольбой!..
Въ своихъ текстахъ («Желанiе», «Я плакалъ тяжкими слезами», «Святитель», «Вавилонъ», «Полдороги» и др.) Надсонъ часто обращался къ библейскимъ, христiанскимъ образамъ. Лирическiй герой стихотворенiй Надсона часто ощущаетъ себя носителемъ идеи служенiя: «Я чувствую и силы, и стремленье служить другимъ, бороться и любить...» («Я чувствую...», 1878). Он иногда сожалѣетъ, что не обладаетъ «огненнымъ словомъ» истиннаго витiйства, а то бы клеймилъ порокъ и злобу: «И давитъ сердце мне сознанье, что я я – рабъ, а не пророкъ» («Слово»). Поэтому лирическому герою иногда остается лишь жаловаться на несовершенство мiра, сокрушаясь о грѣховности этого мiра, забывшаго Божьи заповѣди:
Христосъ!.. Гдѣ ты, Христосъ, сiяющiй лучами
Безсмертной истины, свободы и любви?..
Взгляни,– твой храмъ опять поруганъ торгашами,
И мечъ, что ты принесъ, запятнанъ весь руками,
Повинными въ страдальческой крови!..
Нерѣдко христiанская тематика реализовывалась у Надсона въ формѣ поэмъ. Такъ, въ 1878 году онъ создалъ поэму «Христiанка» (о мученической смерти христiанъ въ языческомъ Римѣ), а въ 1879 – поэму «Iуда», въ которой сдѣлана попытка психологическаго вчувствованiя во внутреннiй мiръ предателя Христа. Православнаго человѣка не оставятъ равнодушнымъ многiя надсоновскiе стихотворенiя. Напримѣръ, такiя, какъ «Образъ Спасителя»:
Предъ кiотомъ теплится, мерцая,
массивная лампада; ликъ Христа
глядитъ задумчиво изъ потемнѣвшей рамы
очами, полными и грусти, и любви, —
и такъ и кажется, что вотъ уста святыя
откроетъ Онъ — и въ тишинѣ ночной
вдругъ прозвучитъ Страдальца тихiй голосъ:
«Приди ко Мнѣ, усталый и несчастный,
и дамъ Я миръ душѣ твоей больной».
VII. Иванъ Алексѣевичъ Бунинъ (1870–1953).
Очень часто творчеству Ивана Алексѣевича Бунина приписываютъ безрелигiозность, дѣлая акцентъ на его прозѣ, на его мастерствѣ передачи чувственной красоты, поэтому давно уже Бунинъ-прозаикъ удостоенъ больше чѣмъ признанiя. Бунинъ-поэтъ почему-то оказался въ тѣни, хотя на рубежѣ XIX–XX вѣковъ его поэтическое имя звучало ярко и громко. Неслучайно трижды его оригинальные и переводные стихи были отмѣчены наградой Императорской Академiи Наукъ — премiей имени Пушкина. «Конечно, какъ поэта вѣнчаетъ И.А. Бунина академiя», — писалъ одинъ изъ критиковъ. Нѣкоторые изъ нихъ считали автора безукоризненныхъ стиховъ слишкомъ классичнымъ, консервативнымъ, старомоднымъ. Серебряный вѣкъ русской поэзiи предпочиталъ «алмазы въ каменныхъ пещерахъ» и чурался настоящаго, но потускнѣвшаго фамильнаго серебра...Возможно, поэтому Иванъ Алексѣевичъ всю свою жизнь переживалъ «относительную» его выдающейся прозы малопризнанность своихъ стиховъ.
Авторъ вступительной статьи къ собранiю сочиненiй въ девяти томахъ (Гослитъ, 1965–1967) Александръ Твардовскiй писалъ: «...поэзiи Бунина въ высшей степени присуще постоянное стремленiе найти въ мiрѣ сочетанье прекраснаго и вѣчнаго, обрести желанную непреходящесть»; «Смерть и любовь — почти неизмѣнные мотивы бунинской поэзiи въ стихахъ и прозѣ. Любовь — причемъ любовь земная, телесная, человѣческая — можетъ быть, единственное возмещенiе всѣхъ недостачъ, всей неполноты, обманчивости и горечи жизни». И кажется, что почти все главное сказано. Но ничего о религiи, о пронизанности многихъ стиховъ библейскими, евангельскими мотивами. Религiозность передалась Ивану Алексѣевичу отъ матери, которую онъ любилъ и почиталъ на протяженiи всей свой жизни: «О, какъ я уже чувствовалъ это божественное великолѣпiе мiра и Бога, надъ нимъ царящаго и его создавшаго съ такой полнотой и силой вещественности!», - писалъ онъ въ «Жизни Арсеньева», книгѣ, принесшей ему Нобелевскую премiю и мiровую славу.
Вотъ его стихотворенiе «Михаилъ», навѣянное дѣтскими воспоминанiями:
Архангелъ въ сiяющихъ латахъ
Съ краснымъ мечомъ изъ огня
Стоялъ на клубахъ синеватыхъ
И дивно глядѣлъ на меня.
Порой въ алтарѣ онъ скрывался,
Свѣтился на двери косой –
И снова народу являлся,
Большой, по колени босой.
Ребенокъ, я думалъ о Богѣ,
А видѣлъ лишь кудри до плечъ.
Да крупныя бурыя ноги,
Да римскiя латы да мечъ…
Духъ гнѣва, возмездiя, кары!
Я помню тебя, Михаилъ,
И храмъ этотъ темный и старый,
Гдѣ ты мое сердце плѣнилъ!
Глазами ребенка мы видимъ икону на сѣверныхъ вратахъ иконостаса, на которой изображенъ Архангелъ Михаилъ. Онъ «стоитъ на клубахъ синеватыхъ» облака. Когда врата приоткрывались, подъ угломъ, тогда на двери изображенiе Архангела сiяло, свѣтилось. При каждомъ открытiи вратъ Михаилъ какъ бы входилъ въ алтарь и покидалъ молящiйся народъ, а при закрытiи вратъ являлся людямъ.
Въ молодости Бунинъ пишетъ стихотворенiе “Въ Геѳсиманскомъ саду” объ Iисусѣ Христѣ, ушедшемъ отъ людей наканунѣ крестныхъ страданiй, молящагося до кроваваго пота. Страдающаго Христа утѣшаютъ не люди, а тернъ, кипарисъ, даже легкiй вѣтеръ обещаетъ облегченiе грядущихъ страданiй. Природа, по Бунину, всегда пребываетъ въ ладу съ Божьей волей, но не человѣкъ – и въ утвержденiи этой мысли онъ былъ послѣдовательнѣе всѣхъ русскихъ поэтовъ. Поэтому именно природа укрѣпляла Спасителя въ Геѳсиманском саду.
О, подними свой грустный взоръ!
Въ часъ скорби, въ темный часъ страданья
Прохлады свѣжее дыханье
Я принесу съ долины горъ.
Я нѣжной лаской аромата
Твои мученья облегчу,
Я отъ востока до заката
Твои глаголы возвѣщу!
Позднѣе Бунинъ часто обращается въ томъ числѣ и къ ветхо- и новозавѣтнымъ сюжетамъ и пишетъ «Магометъ и Сафiя», «Каинъ», «Новый Завѣтъ», «Бѣгство въ Египетъ». Въ послѣднемъ изъ нихъ дѣйствiе перенесено въ глубину Россiи.
По лѣсамъ бѣжала Божья Мать,
Куньей шубкой запахнувъ Младенца.
Стлалось въ небѣ Божье полотенце,
Чтобы Ей не сбиться, не плутать.
Холодна, морозна ночь была,
Дива дивьи въ эту ночь творились:
Волчьи очи зеленью дымились.
По кустамъ сверкали безъ числа.
Двѣ сѣдыхъ медвѣдицы въ лугу
На дыбахъ боролись въ ярой злобѣ,
Грызлись, бились и мотались обѣ,
Тяжело топтались на снѣгу.
А въ дремучихъ заросляхъ, впотьмахъ,
Жались, табунились и дрожали,
Бѣлымъ паромъ изъ вѣтвей дышали
Звѣри съ бородами и въ рогахъ.
И огнемъ вставалъ за лѣсомъ мечъ
Ангела, летѣвшаго къ Сiону,
Къ золотому Иродову трону.
Чтобъ главу на Иродѣ отсѣчь.
Ясно, что Иродъ тутъ воплощенiе земного зла, а русская Богоматерь олицетворяетъ все, что такъ любилъ Бунинъ въ Россiи...
Переживъ изгнанiе изъ Россiи, какъ невѣроятную личную и душевную драму, Бунинъ въ своемъ творчествѣ чувствовалъ себя блуднымъ сыномъ. Подходя къ пятидесяти годамъ, лѣтомъ 1918 года онъ пишетъ стихотворенiе «И цвѣты, и шмели, и трава, и колосья»:
И цвѣты, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срокъ настанетъ – Господь сына блуднаго спроситъ:
«Былъ ли счастливъ ты въ жизни земной?»
И забуду я все – вспомню только вотъ эти
Полевые пути межъ колосьевъ и травъ
И отъ сладостныхъ слезъ не успѣю отвѣтить,
Къ милосерднымъ коленямъ припавъ.
Одиночество въ мiрѣ, одиночество передъ ликомъ Божiимъ особенно ощутимы становятся въ поэзiи Бунина из-за большой лирической открытости ея. Ощущая свою бездомность на чужбинѣ онъ пишетъ стихотворенiе «У птицы есть гнѣздо, у звѣря есть нора», навѣянное евангельскими строчками: «И говоритъ ему Iисусъ: лисицы имѣютъ норы, и птицы небесныя — гнѣзда, а Сынъ Человѣческий не имѣетъ, гдѣ приклонить голову» (Мф 8:20).
У птицы есть гнѣздо, у звѣря есть нора.
Какъ горько было сердцу молодому,
Когда я уходилъ съ отцовскаго двора,
Сказать «прости» родному дому!
У звѣря есть нора, у птицы есть гнѣздо.
Какъ бьется сердце горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, въ чужой, наемный домъ
Съ своей ужъ ветхою котомкой!
Въ эмиграцiи Иванъ Алексѣевичъ очень тоскуетъ по Родинѣ. И какъ Одиссею въ его странствiях пѣли сирены, русскому изгнаннику и поэту поетъ петухъ съ церковнаго креста:
Поетъ о томъ, что все обманъ,
Что лишь на мигъ судьбою данъ
И отчiй домъ, и милый другъ,
И кругъ дѣтей, и внуковъ кругъ,
Да вѣченъ только мертвыхъ сонъ,
Да Божiй храмъ, да крестъ, да Онъ.
На порогѣ своей смерти, въ 82 года Бунинъ пишетъ одно изъ своихъ послѣднихъ стихотворенiй:
Ледяная ночь, мистраль
(Онъ еще не стихъ).
Вижу въ окна блескъ и даль
Горъ, холмовъ нагихъ.
Золотой недвижный свѣтъ
До постели легъ.
Никого въ подлунной нѣтъ,
Только я да Богъ.
Знаетъ только Онъ мою
Мертвую печаль,
Ту, что я отъ всѣхъ таю...
Холодъ, блескъ, мистраль.
Великiй русскiй писатель и поэтъ, нобелевскiй лауреатъ, эмигрантъ, исторгнутый на всю вторую половину жизни из родной стихiи, мысленно былъ, когда подступили къ горлу эти стихи, уже въ иныхъ сферахъ, у престола Всевышняго. Одинъ шагъ оставался до перехода туда, къ этому Престолу, до личнаго безсмертiя. Вотъ откуда это «только я, да Богъ...».
Бѣлгородская губернiя. Бѣлянка. 4 октября 2016 г.