Сонъ

Сонъ.

Стояли послѣднiе дни октября, но уже все вокругъ напоминало о прощанiи. Прощанiи съ солнцемъ, тепломъ, буйствомъ еще горячаго воздуха, прощанiи другъ съ другомъ. Эти двое ѣхали вдоль Лазурнаго Берега давно знакомой дорогой, гдѣ раньше они не разъ были въ отпускахъ, прiѣзжая въ Ниццу изъ Парижа. Синее море, спокойное, лѣниво спящее подъ знойнымъ слегка дымчатымъ небомъ сопровождало ихъ и тоже молчаливо прощалось. Онъ велъ машину плавно, не спѣша, какъ будто стараясь замедлить ускользающее время, которое неминуемо приближало ихъ къ концу. Къ концу чего, подумалъ онъ? Вѣдь въ сущности ничего не было. Все таяло и, наконецъ, растаяло, какъ въ тѣхъ романсахъ, которые были такъ популярны среди русскихъ эмигрантовъ. Сначала было крушенiе цѣлаго мiра, выразившееся въ потерѣ Родины, отчаянiе на чужбинѣ, вставанiе съ коленъ и, наконецъ, относительное благополучiе, принесшее бурную веселую жизнь, по-своему счастливую, со всѣми простыми радостями и печалями. Но помимо этаго, существовало нѣчто такое, принадлежавшее только имъ двоимъ, и, однажды, много лѣтъ назадъ сблизивъ их, теперь уходило отъ нихъ навсегда. Куда и зачѣмъ онъ уѣзжалъ было извѣстно только ему и ей. И какъ будто все было кѣмъ-то предрѣшено, хотя иногда кажется, что люди сами организуютъ свою жизнь, но въ дѣйствительности происходитъ именно такъ, что они почти всегда становятся вѣдо́мы высшими силами и неотвратимыми обстоятельствами. Ея же лицо было полно невысказанныхъ чувствъ. Собственно, она никогда ихъ и не высказывала ни съ нимъ, ни съ другими, потому, что чувства всегда невербально, отражались въ ея глазахъ и особенно въ уголкахъ ея такихъ же чувственныхъ губъ, которыя мѣняя свою форму подъ воздѣйствiемъ эмоцiй, всегда говорили больше, чѣмъ слова. Но сейчасъ ей хотѣлось плакать. Это было только мимолетное желанiе, потому, что и раньше она никогда не плакала. Но именно въ эти ихъ послѣднiе часы, она еще больше не желала, чтобы онъ увидѣлъ ея слезы. Она открыла окно, и вѣтеръ сталъ трепать ея темные волосы, закрывая лицо и высушивая ея влажные глаза. И сейчасъ, какъ, впрочемъ, и раньше, они оба старались убѣжать отъ нахлынувшихъ чувствъ и перемежали молчанiе безсмысленными, ничего не значащими фразами. Въ маленькомъ аэропорту, откуда онъ улетал, былъ отель, гдѣ онъ заранее снялъ небольшой номеръ.

Комната, куда они вошли, была старомодна и эксцентрична тѣмъ, что въ одной огромной залѣ умѣщались и большая кровать, и душъ съ ванной напротивъ окна. Когда она раздѣлась и встала подъ теплыя, сильныя струи воды, все ея тѣло словно растворилось въ брызгахъ капель, которыя струились по загорѣлымъ плечамъ, груди и бедрамъ, и въ сочетанiи съ потокомъ солнечнаго свѣта, бившаго изъ окна, укрывали наготу, одѣвая ее въ какую-то сказочную фантастическую мантiю. Странно, подумалъ онъ, что даже сейчасъ нѣтъ, и не будетъ физической близости между ними. Впрочемъ, зачѣмъ она? – снова подумалъ онъ. Ему вспомнились простыя въ своей лиричности строки его стихотворенiя, написаннаго для нея когда-то давно:

Какая ночь въ ея глазахъ –

Тиха и безтревожна….

Но сейчасъ былъ день. И онъ былъ послѣднимъ ихъ днемъ. Совсѣмъ не хотѣлось говорить, а только смотрѣть другъ на друга, общаться взглядами, и снова длить и длить убѣгающее время.

Онъ подошелъ къ чемодану, напоминавшему оъ скоромъ отъѣздѣ, и взялъ изъ него темно-синiй махровый халатъ, который она подарила ему много лѣтъ назадъ въ одинъ изъ праздниковъ. И, накинувъ его на ея еще мокрыя плечи, вмѣсто ослѣпительно-бѣлыхъ, висящихъ рядомъ, онъ вдругъ рѣзко взялъ ее на руки и положилъ на кровать. И сейчасъ, какъ и раньше обоимъ казалось, что тѣлесная близость только испортитъ ихъ отношенiя. Именно поэтому хотѣлось оставить ихъ именно такими особенными, непохожими на скучные въ своей предсказуемости романы. Громко тикали часы на стѣнѣ, а они просто лежали рядомъ и молчали. Такъ было и раньше, въ оставшiяся въ прошломъ золотые годы ихъ шумной парижской жизни, когда весь тотъ буйный, окружавшiй ихъ мiръ не мѣшалъ молчать и порой говорить только глазами.

II.

Каждый изъ нихъ думалъ объ одномъ и томъ же: почему было все, и вдругъ это все исчезло?

И отвѣтъ для каждаго былъ очевиденъ. Война. Именно она раздѣлила и страну, и людей. Парижъ, гдѣ онъ работалъ въ банкѣ, оккупировали нѣмцы. Онъ участвовалъ въ Сопротивленiи, но стало окончательно опасно для жизни, и, какъ ему казалось, сдѣлавъ все, что могъ, онъ сегодня улеталъ въ Испанiю къ своей семье, которую вывезъ ранѣе. Она преподавала античную исторiю въ университетѣ и сочувствовала нѣмцамъ, по ея мненiю, собиравшимся освободить ея многострадальную родину отъ большевистскаго ига, хотя въ цѣломъ, она не видѣла особенно никакой разницы между нѣмцами и французами. Но было и другое. Оба они были русскими, давно оказавшимися во Францiи – странѣ, когда-то протянувшей руку помощи русскимъ изгнанникамъ. Ей, бывшей харьковской гимназисткѣ послѣдняго выпуска, (уже тогда великолѣпно знавшей французскiй языкъ), и въ зрѣлые годы вспоминались ужасы большевизма. Вспоминалось и то, какъ чудомъ выжившая послѣ кровавыхъ безчинствъ ЧК съ ея безумнымъ Саенко, она стояла въ бѣломъ платьѣ на запруженной ликующими горожанами Екатеринославской улицѣ среди уцѣлевшихъ подругъ и бросала цвѣты подъ ноги храбрымъ «дроздовцамъ», освободившимъ Харьковъ въ концѣ iюня 1919 года. А еще ту страшную зиму 1920-го, отступленiе на югъ, смерть сестры отъ тифа въ Новороссiйскѣ, эвакуацiю, Константинополь и, наконецъ, Парижъ.

Ему же, сыну рыбинскаго купца, вспоминались годы, проведенные въ городскомъ коммерческомъ училищѣ, работа въ конторѣ отца, занимавшагося хлѣбной торговлей, ранняя смерть родителей въ 1918 году, сиротство и неприкаянность въ разоренномъ родномъ городѣ, бѣгство въ Севастополь и весь тотъ исходъ русскихъ людей, который впослѣдствiи такъ ярко былъ описанъ въ эмигрантской русской литературѣ.

Тяжело было, вставъ на колени передъ всемъ этимъ Рокомъ, снова подниматься. Но ихъ спасла молодость, когда еще были силы, такъ не хватавшiя уѣхавшимъ старикамъ, которые быстро угасали въ новой и относительно благополучной средѣ. Францiя давала кислородъ и стала лѣкарствомъ отъ прошлаго. Веселый и легкiй нравъ французовъ, ихъ способность сочувствовать и помогать, обилiе солнечныхъ дней, средневѣковый обликъ городовъ, словно сошедшихъ со страницъ романовъ Гюго и Дюма и главное – стремительно мѣняющаяся картина жизни, выражавшаяся въ новой модѣ, музыкѣ и даже духахъ – все это неудержимо приближало будущее.

И кромѣ того и очень важное – русскiе поэты и писатели, газеты и журналы, русскiй балетъ, русскiе конкурсы красоты, наконецъ, рестораны, таксисты и даже циркъ съ джигитовками лихихъ казаковъ давали ощущенiе, что Россiя, годами отзывавшаяся болью въ сердцѣ, не исчезла совсѣмъ.

III.

Они познакомились на одномъ изъ вечеровъ въ «Шахерезадѣ», гдѣ тогда, въ началѣ 1930-хъ съ трiумфомъ выступали Вертинскiй и Морфесси. Она особенно сблизилась съ его женой. Ихъ легкiй нравъ и веселость как-то особенно гармонично дополняли друг друга. Въ шутку онъ называлъ ихъ Бьянкой и Неро по типажу красоты и цвѣту волосъ. Такъ как-то все и завязалось. И могло длиться безконечно долго, если бы не то, грозное, что пришло въ 1939 году. И французы, и особенно русскiе раздѣлились на два лагеря. И давно ушедшая въ небытiе гражданская война вдругъ вспыхнула вновь. Но уже не в степяхъ Таврiи, гдѣ конницы Туркула и Буденнаго сметали другъ друга въ лобовыхъ атакахъ, а здѣсь въ мирномъ, блистательномъ городѣ съ его наслажденiями и нескончаемымъ весельемъ. Въ ресторанахъ и гостиныхъ. Одни жаждали мести за былое поруганiе родины большевиками, другие видѣли приближающуюся тиранiю нѣмцевъ.

И вотъ именно тогда, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ счастливой жизни, послѣ объяснимой и такой красивой женской дружбы и совершенно необъяснимой молчаливой влюбленности, они поссорились. Круто и, какъ тогда казалось, безповоротно.

Послѣ этого каждый изъ нихъ углубился въ перипетiи своей жизни. Но какими-то огненными всполохами въ ихъ сердца возвращались невысказанныя чувства и прожитые вмѣстѣ годы. Когда его семья уѣхала въ Испанiю, они не встрѣчались, а только иногда перезванивались. Но она, зная его отношенiе ко всему происходящему, все понимала, особенно ту опасность, которая неотступно шла за нимъ въ послѣднее время. И именно она рѣшила убѣдить его уѣхать. Это произошло, когда въ одно весеннее воскресенье послѣ службы они вышли изъ русскаго собора на Рю Дарю. День былъ яркiй и бурный. Въ сапфировомъ небѣ плыли снѣжныя облака, и въ лужахъ у паперти купались воробьи и голуби. Все звало къ жизни. Но кругомъ была война, ненависть, смерть. Съ какой-то безысходностью они медленно шли по улице. Дойдя до остановки трамвая, гдѣ они должны были разстаться, она вдруг неожиданно и въ первый разъ за все время обняла его и, придавая своему голосу оттѣнокъ рѣшительности, коротко сказала:

- Уѣзжай, прошу тебя.

- Я все обдумаю и позвоню тебѣ – отвѣтилъ онъ, и долгимъ пронзительнымъ взглядомъ посмотрѣлъ въ ея темно-оливковыя глаза.

IV.

Сейчасъ въ этой гостиницѣ они спали безмятежнымъ сномъ, и обоимъ снилось, что вся ихъ жизнь была другой: безъ эмиграцiи, безъ лишенiй, переѣздовъ и этой новой войны. Ей снился цвѣтущiй Харьковъ, ихъ скромный домъ на окраинѣ города, ароматъ липъ, теплая и лѣнивая малороссiйская жизнь. Ему – его старый купеческiй городъ на Волгѣ, пароходы, гимназiя съ рѣзнымъ балкономъ, и звонъ соборнаго колокола. Казалось, что эта гармонiя и должна была быть ихъ судьбой и соединить ихъ неисповѣдимымъ промысломъ, чтобы жить дома, въ Россiи, которую они искренне любили. Да и какъ было все это не любить, когда такъ все быстро развивалось, когда уходили старыя отжившiя формы, уступая мѣсто прогрессу. Когда во всемъ виталъ духъ свободы и молодой жизни. Да и заграница была рядомъ. Каждый день исправно ходили поѣзда въ главныя европейскiя города, и путешествiя становились доступными и даже обыденными. А потомъ случилась Великая война и послѣдовавшая за ней Смута, которая какъ лавина, сметая все на своемъ пути, похоронила страну, людей, мечты и планы. Похоронила и будущее.

Маленькiй моторный самолетъ улетѣлъ и аэропортъ опустѣлъ. Горячiй полуденный вѣтеръ игралъ съ ея волосами, и только этотъ ветеръ видѣлъ ея безудержные слезы, ручьями, бежавшими по щекамъ къ уголкамъ губъ, на которыхъ еще горѣлъ его послѣднiй прощальный поцѣлуй. Все въ ея жизни было снова опустошено, и совсѣмъ не было силъ сѣсть въ автобусъ и ѣхать въ городъ на вокзалъ. Она вдругъ вспомнила, что въ самый моментъ разставанiя, когда онъ не оглядываясь пошелъ къ трапу самолета, ей на мигъ показалось, что, особенно зная его неутомимую натуру и глубокую убежденность въ смыслѣ его нынѣшней жизни и отчаянной до крайности опасной борьбы, онъ еще вернется во Францiю.

Въ вагонѣ поѣзда, она смотрѣла въ окно, и всѣ эти прекрасные сельскiе пейзажи, напоминавшiе шедевры Ренуара и Моне, успокаивали ея душу, надломленную переживанiями. Въ ней поселилась какая-то фатальная предрешенность и покорность будущимъ неизвѣстнымъ обстоятельствамъ и событiямъ.

Вернувшись къ работѣ и своимъ студентамъ, она пыталась забыться въ водоворотѣ университетской жизни, но новости становились все тревожнѣе. Уже отгремѣли Эль-Аламейнъ и Сталинградъ, и колесо военной фортуны повернулось противъ нѣмцевъ. Въ Парижѣ снова была весна, весна 1943 года, и уже почти годъ отъ него не было ни одного письма, ни одной вѣсточки. И именно это вызывало въ ней чувство тревоги, а интуицiя подсказывала, что онъ вернулся.

VI.

Теперь она все время ходила пѣшкомъ и очень любила уютные уголки Люксембургскаго сада, гдѣ можно было долго сидѣть на скамейкѣ и смотрѣть, какъ все вокруг такъ безмятежно, словно нѣтъ никакой войны. Но война рвалась снарядами и бомбами въ каждомъ газетномъ сообщенiи. Особенно, до сердечной боли ей было жалко родной Харьковъ, переходивший изъ рукъ въ руки въ ожесточенныхъ, уничтожавшихъ городъ битвахъ между большевиками и нѣмцами. Расквартированные въ Парижѣ нѣмецкiе солдаты и офицеры, весело прогуливавшiеся съ француженками подъ руку и сидящiе въ городскихъ бистро, тоже стали ее раздражать. Къ тому же на фонѣ военныхъ пораженiй, они становились все менѣе галантными, и все больше грубѣли. Кромѣ того, все чаще стали доходить слухи о новыхъ «успѣхахъ» вишистской милицiи по поимкѣ участниковъ Сопротивленiя и очередныхъ депортацiяхъ евреевъ.

Теперь она почти каждое воскресенье была въ русскомъ соборѣ. Послѣ причастiя она подолгу останавливалась передъ картиной Боголюбова «Христосъ, идущiй по водамъ». Всемогуществомъ Спасителя, чувствомъ глубокой вѣры рыбаковъ въ лодкѣ было пронизано это полотно. И все это подспудно передавалось ей. «Братья и сестры…» звучало въ проповѣдяхъ священниковъ, и ей вспомнилось, какъ когда-то, всегда при этомъ шутя, онъ называлъ ее сестрой…

VII.

Прошло лѣто, и вдругъ осенью ее неожиданно вызвали въ гестапо. Всѣ русскiе эмигранты изначально были зарегистрированы нѣмецкой полицiей. Среди нихъ было немало доносчиковъ и всякаго рода темныхъ личностей, издававшихъ газеты на нѣмецкiя деньги, наподобiе «Парижскаго вѣстника», гдѣ въ статьяхъ бравурно воспѣвался новый «Крестовый походъ противъ большевиковъ». Еще весной, случайно, въ театрѣ, гдѣ въ балетномъ спектаклѣ танцевалъ Сергѣй Лифарь, она познакомилась съ нѣмецкимъ офицеромъ, который служилъ въ гестапо. Она очень понравилась ему, и тотъ даже сталъ проявлять какое-то подобiе ухаживанiя, но с ея стороны это было не взаимно. Его образованность, интеллигентность и манеры были неоспоримы, но ихъ такъ и не начавшiеся отношенiя быстро угасли.

Разговоръ былъ въ его кабинетѣ, и ея сердце, даже не успѣвъ забиться отъ чувства тревоги упало, словно скатилось въ пропасть съ высокой скалы, когда онъ назвалъ имя… Подозрѣнiй къ ней не было, но его участь была предрѣшена. Ихъ группа была раскрыта проникшимъ в нее провокаторомъ. Его съ товарищами держали въ берлинской тюрьмѣ Плётцензее. О казняхъ, совершавшихся тамъ, даже до Парижа доходили зловѣщiе слухи. Она почти не могла говорить и только судорожно теребила крестикъ на шеѣ и, находясь въ какомъ-то полуобморокѣ, покорно и утвердительно кивнула головой на вопросъ о томъ, что онъ во время одного изъ допросовъ назвалъ ее дальней родственницей. Оглушенную и раздавленную офицеръ проводилъ ее до порога.

Она шла по улицѣ, сквозь толпу все еще по-лѣтнему пестро одѣтыхъ людей, никого и ничего не замѣчая. Вихрь всей этой чужой жизни, грохоталъ вокругъ, какъ шторм, но она шла сквозь него. Наклонялись и падали дома, падала Эйфелева башня, и слезы, подступавшiя къ глазамъ, словно океанская соленая волна, душили ее. Она проспала почти сутки, не выходя изъ квартиры. Временами какое-то злое чувство къ себѣ и къ этимъ прожитымъ годамъ одолѣвало ее. Въ памяти всплывали картины прошлой жизни, и вся эта стремительно прожитая жизнь казалась ей теперь каким-то нагляднымъ укоромъ и свидѣтельствомъ того, что она потерялась въ этомъ сумбурномъ водоворотѣ, такъ и не испытавъ ни настоящаго счастья, ни настоящей любви, которыя были такъ рядомъ. Въ своей душе она пережила всѣ стадiи отъ восторженности до разочарованiя, отъ отторженiя его отношенiя къ происходящему, до нынешняго пониманiя смысла его жизненнаго пути, его предстоящей жертвенной гибели за то дѣло, которое всего нѣсколько летъ назадъ она совсѣмъ не считала правымъ. И больше всего ее терзало то, что уже не будетъ никакого послѣдняго свиданiя, ни взгляда, ни слова, ни напутствiя, ни прощанiя. Окончательнымъ ударомъ для нея стало присланное письмо со штемпелемъ администрацiи берлинской тюрьмы, въ которомъ былъ чекъ на оплату услугъ палача.

VIII.

Послѣ войны, переживъ ея апокалиптический конецъ, когда уже побѣдители ловили всѣхъ подозрѣваемыхъ въ сотрудничествѣ съ нѣмцами и прогоняли по улицамъ обритыхъ наголо француженокъ, она поѣхала въ Берлинъ. Ей хотѣлось побывать въ томъ мѣстѣ, гдѣ прошли его послѣднiе передъ казнью дни. Но тюрьма была еще закрыта, и тогда она нашла слѣды исполнителя приговора. Это былъ знаменитый палачъ Йоханнъ Рейнхартъ, гильотинировавшiй Софи Шоль, участниковъ Красной Капеллы и многихъ другихъ противниковъ нацизма, а послѣ войны, казнившiй и самихъ нацистовъ. Да, онъ, конечно вспомнилъ того русского, которого она описала. Она ждала разсказа о его послѣднихъ минутахъ отъ палача, и этотъ тихiй невзрачный человѣкъ съ внѣшностью страхового агента, пристальнымъ и долгимъ взглядомъ посмотрѣвъ ей въ глаза, отвѣтилъ, что тотъ русскiй былъ стойкимъ и умеръ храбро. Возможно онъ говорилъ это всѣмъ, но для нея было важно услышать именно это, и тѣмъ самымъ успокоить свое сердце.

***

Сейчасъ это сердце навѣки успокоилось. Проходя по дорожкамъ Сентъ-Женевьевъ-де-Буа, вдалекѣ отъ главной аллеи и гранитныхъ надгробiй знаменитыхъ русскихъ изгнанниковъ, подъ раскидистымъ кустомъ сирени можно увидѣть скромный деревянный крестъ-домикъ, въ пересѣченiи перекладинъ котораго въ небольшой нишѣ подъ стекломъ вставлено старинное выцвѣтшее кабинетное фото на бланкѣ харьковскаго фотографа Иваницкаго, съ котораго смотритъ улыбающееся свѣтлое и полное надеждъ лицо юной гимназистки. И только мокрыя отъ дождя пурпурныя кисти сирени помнятъ о ея судьбѣ и о ея нераздѣленныхъ страданiяхъ.

Александръ Красоткинъ.

Москва, февраль - май 2024г.